Неточные совпадения
В те дни, когда в
садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в
тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой
тишины. Ночью по
саду ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за голову. Потом вышла в
сад Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Розоватая мгла, наполнив
сад, окрасила белые цветы. Запахи стали пьянее. Сгущалась
тишина.
Был уже август, а с мутноватого неба все еще изливался металлический, горячий блеск солнца; он вызывал в городе такую
тишину, что было слышно, как за
садами, в поле, властный голос зычно командовал...
— Прекрасный
сад. И флигель хорош. Именно — для молодоженов. Отлюбить в этой
тишине, сколько положено, и затем… Впрочем, вы, юноша, не поймете, — вдруг закончила она с улыбкой, которая несколько смутила Клима своей неясностью: насмешка скрыта в ней или вызов?
«Невежливо, что я не простился с ними», — напомнил себе Самгин и быстро пошел назад. Ему уже показалось, что он спустился ниже дома, где Алина и ее друзья, но за решеткой
сада, за плотной стеной кустарника, в
тишине четко прозвучал голос Макарова...
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная, в раскрытые окна из
сада вливались потоки влажных запахов земли, трав, цветов. Потом луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к
тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
Мир и
тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими
садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в
саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь
сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой
тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди
тишины в огороде и
саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних детей.
Вскоре бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая
тишина. Двери и окна отворены настежь, в
саду не шелохнется лист.
Викентьев пришел, но не в комнату, а в
сад, и выжидал, не выглянет ли из окна его мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но в доме —
тишина.
Ответа, конечно, не получила, но зато услышала среди ночной
тишины откуда-то как бы далеко из
сада какие-то стоны.
Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, печальный. Наступает
тишина, и только слышно, как далеко в
саду топором стучат по дереву.
Слепой смолкал на минуту, и опять в гостиной стояла
тишина, нарушаемая только шепотом листьев в
саду. Обаяние, овладевавшее слушателями и уносившее их далеко за эти скромные стены, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась вокруг них, и ночь глядела к ним в темные окна, пока, собравшись с силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.
Смягченный расстоянием, молодой, сильный голос пел о любви, о счастье, о просторе, и эти звуки неслись в
тишине ночи, покрывая ленивый шепот
сада…
На дворе училища было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в
саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая
тишина.
Ни ответа, ни привета не было,
тишина стояла мертвая; в зеленых
садах птицы не пели песни райские, не били фонтаны воды и не шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высокиих.
Но резные ворота великолепной дачи были плотно закрыты, и в тенистом
саду под стройными печальными кипарисами стояла важная, невозмутимая, душистая
тишина.
Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и почувствовал острую боль в коленях. Несколько секунд он стоял на четвереньках, оглушенный падением. Ему казалось, что сейчас проснутся все обитатели дачи, прибежит мрачный дворник в розовой рубахе, подымется крик, суматоха… Но, как и прежде, в
саду была глубокая, важная
тишина. Только какой-то низкий, монотонный, жужжащий звук разносился по всему
саду...
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем
садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то всё немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в
тишине, которая царствует на стогнах его.
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают
тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы,
сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в
саду, никакой звук не тревожит этой торжественной
тишины…
Одна из таких зарниц осветила невдалеке старый запущенный
сад, густая зелень которого будто грезила о чем-то в
тишине этого загадочного вечера, в виду надвигающейся грозы.
Ночь была лунная, в густом монастырском
саду, покрытом тенями, лежала дремотная
тишина; вдруг одна тень зашевелилась, зашуршала травою и — чёрная, покачиваясь, подошла к забору.
Над
садом неподвижно стоит луна, точно приклеилась к мутному небу. Тени коротки и неуклюжи, пыльная листва деревьев вяло опущена, всё вокруг немотно томится в знойной, мёртвой
тишине. Только иногда издали, с болота, донесётся злой крик выпи или стон сыча, да в бубновской усадьбе взвоет одичалый кот, точно пьяный слободской парень.
Сад кутался пеленою душного сумрака; тяжёлая, оклеенная пылью листва не шелестела, в сухой траве, истощённой жаждою, что-то настойчиво шуршало, а в тёмном небе, устало и не сверкая, появились жёлтенькие крапинки звёзд. Кто-то негромко стучал в монастырские ворота, в устоявшейся
тишине неприютно плавал всхлипывающий тонкий голос...
Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные в свои белые ризы, дремали в неподвижном величии. Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слышно было, как он шуршал, падая и цепляясь за другие ветви. Глубокая
тишина и великое спокойствие, сторожившие
сад, вдруг пробудили в истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия, такой же
тишины.
Странное впечатление производили эти протоки: будто плывешь по аллее тропического
сада…
Тишина иногда нарушается всплеском большой рыбины, потрескиванием камышей и какими-то странными звуками…
Тишина; только птицы щебечут в
саду, гудят пчелы над цветами, да где-то на горе, среди виноградников, жарко вздыхает песня: поют двое — мужчина и женщина, каждый куплет отделен от другого минутою молчания — это дает песне особую выразительность, что-то молитвенное.
В
тишине и свежей зелени
сада, накануне омытой обильным дождем, яркое пятно нахально сияющей шумной меди показалось Фоме ненужным, не подходящим ко времени, месту и чувству, которое родилось в нем при виде больного, согбенного старика, одетого в белое, одиноко сидящего под кровом темно-зеленой листвы, в которой скромно прятались румяные яблоки.
Воздух был недвижим; деревья в соседнем
саду словно застыли; на поверхности реки — ни малейшей зыби; с другой стороны реки доносился смутный городской гомон и стук; здесь, на Выборгской, — царствовала
тишина и благорастворение воздухов.
Небо почти все очистилось, когда Наталья пошла в
сад. От него веяло свежестью и
тишиной, той кроткой и счастливой
тишиной, на которую сердце человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и неопределенных желаний…
Золотая ночь!
Тишина, свет, аромат и благотворная, оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади
сада, кто-то завел звучную песню; под забором в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей; в клетке на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума веселая стая собак и исчезла в безобразной, черной тени полуразвалившихся, старых соляных магазинов.
День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в
саду на дереве не шевелился,
тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в
саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной
тишины среди безоблачного дня.
Май, окно открыто… ночь в
саду тепло цветами дышит… яблони — как девушки к причастию идут, голубые в серебре луны. Сторож часы бьёт, и кричит в
тишине медь, обиженная ударами, а человек предо мной сидит с ледяным лицом и спокойно плетёт бескровную речь; вьются серые, как пепел, слова, обидно и грустно мне — вижу фольгу вместо золота.
А из
саду все сильней и слаще поднималась пахучая свежесть ночи, все торжественнее становились звуки и
тишина, и на небе чаще зажигались звезды.
Последние слова старик выговорил совсем красный, а затем выбежал из павильона. Генерал только хотел захохотать, но так и остался с раскрытым ртом. Наступила минута мертвой
тишины. Грузная фигура Тараса Ермилыча мелькнула уже на выходе из
сада.
Шлюпка подошла вплотную; грязный, продырявленный старыми выстрелами борт шхуны мирно дремал; дремали мачты, штанги, сонно блестели стекла иллюминатора; ленивая, поскрипывающая
тишина старого корабля дышала грустным спокойствием, одиночеством путника, отдыхающего в запущенном столетнем
саду, где сломанные скамейки поросли мохом и желтый мрамор Венер тонет в кустарнике. Аян кричал...
«Видно, гости», — подумал я. Потеряв всякую надежду видеть Веру, я выбрался из
сада и проворными шагами пошел домой. Ночь была темная, сентябрьская, но теплая и без ветра. Чувство не столько досады, сколько печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу, и я пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный
тишиною ночи, счастливый и почти веселый. Я вошел в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился в думу.
Притом же обе эти девушки отличались столь добрыми и незлопамятными сердцами, что удовольствовались возможностью пить свой кофе у растворенного окна и не порывались в садик, а я был даже доволен, что немки никого не пускали в
сад, где благодаря этому была постоянная
тишина, представлявшая значительные удобства для моих литературных занятий.
Как милы темные красы
Ночей роскошного Востока!
Как сладко льются их часы
Для обожателей Пророка!
Какая нега в их домах,
В очаровательных
садах,
В тиши гаремов безопасных,
Где под влиянием луны
Все полно тайн и
тишиныИ вдохновений сладострастных!
На улице — тихо и темно. По небу быстро летели обрывки туч, по мостовой и стенам домов ползли густые тени. Воздух был влажен, душен, пахло свежим листом, прелой землёй и тяжёлым запахом города. Пролетая над
садами, ветер шелестел листвой деревьев — тихий и мягкий шёпот носился в воздухе. Улица была узка, пустынна и подавлена этой задумчивой
тишиной, а глухой грохот пролётки, раздававшийся вдали, звучал оскорбительно-нахально.
Но, по мере того как поднимались они в гору и приближались к Гефсиманскому
саду, где в безопасности и
тишине уже провели столько ночей, они делались смелее.
В доме, во дворе и в
саду была
тишина, похожая на то, как будто в доме был покойник.
В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и вопросов, было свежо и пахло розами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах… Покой и
тишина царили здесь, в
саду, в азалиевых кустах и орешнике… Прекрасно было ночное небо… Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?
Странная
тишина в
саду и в доме поразила меня.
Воображаю: тихий-тихий, темный-темный
сад, и в
тишине едва слышатся глухие рыдания…
Все душнее, все жарче дышит благовонная ночь юга. Нестерпимо пахнут цветы в королевском
саду, и нет-нет душистая волна роз и магнолий потянется со стороны дворца к южному берегу. Уже давно замолчали неприятельские пушки на вражеском судне, и полная
тишина воцарилась теперь над опустевшим со дня начала бомбардировки городом.
Начинало светать, в темной, росистой чаще
сада была глубокая
тишина; где-то далеко, около риги, лаяли собаки…